Война уже давно закончилась, а иногда кажется, что она до сих пор продолжается. Роман «Диверсант» А. Азольского именно об этом, то есть о войне как понятии философском, показывающем все, на что человек способен, а на что нет. Да и человек ли он вообще.
Начало романа поистине спринтерское: его юный герой Леня Филатов с чемпионской скоростью становится хорошо обученным бойцом, быстрым на расправу с врагом-человекоубийцей.
Но автор книги не из тех, кого удовлетворяют гладкие обстоятельства и целлулоидные герои. Где и в какой части романа ни находился бы Леня, ему всегда надо чувствовать себя человеком, а не автоматом-пулеметом Дегтярева. И потому те, кто лихое начало романа принял за дебют боевика, начинают испытывать нетерпение: а почему автор не торопится делать Леню таким, как его учитель по прозвищу Чех, тратя сюжетное пространство и время на «лирику» — переживания по поводу брошенных им родных мест, встреченных им женщин?
Леню во всех его скитаниях не отпускает от себя мелодия «мананы», которую играет на флейте его первая любовь — грузинка Этери. Научится он и «подгонять» под себя свое тело в минуты опасностей, близких и дальних, под «уже созданные воображаемые финалы» (упражнение: «подменять березу елью»). Познает он и радость первых побед и первую женщину. Не будет одного — возврата к «манане», то есть в мирную жизнь. Слишком много он убивал, слишком крепкой, кровавой порукой связан Леня с друзьями-диверсантами. Но еще теснее — с теми, кто эти диверсии, часто бессмысленные и безрезультатные, планировал и проваливал. Эти «якоря», которые и утянут его на дно нелегальной жизни и после войны (работа лабухом-аккордеонистом, официантом и др.).
Не такова ли и сегодня жизнь нашего современника, принесшего в жертву «механической» жизни жизнь духовную? О горькой науке прозрения сквозь видимость успеха и написан этот роман.
Яранцев Владимир

Отрывок из книги

28 августа 1941 года мне исполнилось (как я уверил себя) шестнадцать лет, войне же было два месяца с неделей, войска наши отступали, показывая немцам спину, войска ждали человека, который остановит их, повернет лицом к подлому захватчику и обратит его в бегство. Таким человеком мог быть только я, Леонид Филатов, для чего и отправился в военкомат.

К этому дню, началу моей личной войны с Гитлером, я готовился пять лет. В Сталинграде должны помнить мальца, бегавшего наперегонки с трамваем: так я воспитывал в себе выносливость, столь нужную защитникам республиканской Испании. Потом мы переехали в Грузию, и мне выпал редкий шанс: мать учила русскому языку местных школьников, а сыну ее разрешали прыгать через класс, вот почему я так быстро кончил среднюю школу. Как ни любили в районе мать, никто не решался отправить меня на фронт: непризывной год! Напрасны были справки о первом месте на спартакиаде, о парашютных прыжках, о готовности с оружием защищать Родину. Но я наседал, умолял, требовал, и, чтоб отвязаться от меня, военкоматский майор пообещал: вот когда исполнится шестнадцать, тогда и…

И в день, назначенный майором, я покинул дом, бежал, оставив матери краткое послание, твердо указав, что вернусь победителем через год, если не раньше. Мать заседала где-то (наступал новый учебный год!), я смело полез в шкаф и надел единственный взрослый костюм, чтоб молодцом предстать перед майором, прикрутил и прицепил к лацканам нагрудные значки, и если что меня отягощало, так это — расставание с Этери, одноклассницей, которую я любил и которая любила меня, поклявшись до гроба хранить верность. Жили мы в райцентре, учительский дом часто навещался учениками, и мы решили, что Этери придет ко мне, благословит на ратные подвиги, и никто не узнает о нашем первом поцелуе. Время шло, я смотрел и смотрел в окно, а Этери все не было и не было. Сердце мое сжималось в тоске.

Да, сжималось и скорбело. Но я уже чувствовал в себе невесомость листочка, который вот-вот сорвется с ветки ураганом, бушевавший над страной, над миром, и ветка легко расстанется с едва распустившимся плоским клейким побегом.

Окинув стены прощальным взглядом, я выбрался из дома и отправился на войну без напутствия любимой, догадываясь уже, что мать Этери воспротивилась прощанию. Губы мои шептали имя тоненькой девушки, которая была старше меня на два года, и если что и удерживало меня от слез, так это радость оттого, что наконец-то я иду защищать Отечество. Иду — высмеянный матерью, которая в запальчивости как-то сказала, что я — недоразвит, глуповат и вообще родился недоношенным.

До Зугдиди — три часа езды на арбе или тридцать минут на полуторке. Едва я приблизился к мостику через давно высохшую речку, как услышал звавший меня голос Этери, и мне стало мучительно нежно, сладостно, ноги мои подкосились. Я увидел Этери, выбежавшую из-под дырявого настила. Ручонки же ее сжимали флейту. Семья Этери славилась музыкальностью, порою приглашали и меня в свой оркестр, ни флейты, ни скрипки не доверяли, но я освоил маленькую гармошку, научился играть на зурне и семейный квинтет не портил.

Мы обнялись. Мы плакали. Впервые ощутил я губами гладь неродного женского тела, я прикасался к векам Этери и к ее ушкам. Я почувствовал свой вкус винограда, когда наши губы сблизились, нарушая все запреты Этериной мамы. Рыдающая любимая сказала, что будет ждать меня до победного нового года и поэтому никуда из села не уедет, в институт не поступит, в техникум тоже, всю осень будет она помогать дяде Гиви собирать чай. Потом она отстранилась, и флейта исполнила песню, которую мы любили. Это была «манана», местная, как уверяла Этери, мелодия, из века в век передаваемая и сохраняемая, но я, всегда всем увлекавшийся, музыкой тоже, слышал в народном напеве этом нечто европейское, поэтому и мне, русскому, так легла на ухо эта грузинская песня.

Читать полностью